среда, 17 февраля 2010 г.

Уроки богословия

Моему сыну четыре года. Все интересно, и не только ему но и мне - столько вопросов... Как здорово, что сейчас можно найти ответ на многие его вопросы и в сети, и литературы предостаточно ... А дальше, вот в школу пойдет. Сам я заканчивал физ.мат. интернат, за качество основных дисциплин, как тогда они преподавались спорить могу до хрипоты - повезло мне.  Богословия у нас не было - это факт, но были мудрые преподаватели, которые смогли удержаться на очень тонкой грани и не загнать нас ни в фанатичный атеизм, ни в излишнюю религиозность - хотя тогда в конце восьмедисятых прошлого столетия, помните ведь многие - религия модной считалась и скатилось в ересь немало моих сверстников. Меня Бог уберег, как то пришел я к своему пониманию и религии и устройства мира - комфортно мне сейчас, стараюсь жить как подобает, но как и всякий обыкновенный человек грешен... Но сейчас я не об этом, а все таки о своем сыне - встретит ли он в школе куда пойдет умных и чутких педагогов богословов - способных толково и понятно увязать познание материального мира и объяснить основы православия. Существуют ли методики преподования, что это за дисциплины должны быть ? Столько вопросов ... Поэтому когда в анонсах увидел не смог не удержаться от публикации этой новости. Завтра, 18 февраля пройдет пресс-конференция на тему: «Перспективы развития теологического образования и науки в России», состав участников довольно представителен ( по моему скромному мнению конечно ):

 
- ректор Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета протоиерей Владимир ВОРОБЬЕВ;
- ректор Московского государственного лингвистического университета, доктор педагогических наук, профессор, академик Российской Академии образования Ирина ХАЛЕЕВА;
- профессор факультета теологии Университета им. Гумбольдта (Берлин), доктор теологии Хайнц ОМЕ;
- заведующий кафедрами истории древней Церкви и Систематического богословия Университета им. Гумбольдта (Берлин), доктор теологии Ноткер СЛЕНЧКА;
- ведущий пресс-конференции – ответственный секретарь Журнала Московская Патриархия Сергей ЧАПНИН.

Присутствие "зарубежных специалистов", меня не напрягает - интеграция в европейскую структуру это не только трубы с газом в Европу, это еще и обмен опытом - при этом иногда нам стоит поучится многим вещам ( уж поверьте это не "низкопоклонство" перед Западом ). Отчет и материалы обязательно выложу. Так что кому интересно - на днях ждите ...


Интеллектуальная прогулка как музейный продукт

Интеллектуальная прогулка как музейный продукт - семинар который пройдет завтра в Центральном музее связи имени А.С. Попова ( СанктПетербург ) в рамках проекта "Нулевая верста". Надо упомянуть что в 2009 году музей стал победителем VI грантового конкурса музейных проектов "Меняющийся музей в меняющемся мире" в номинации "Музей и технологии туризма". Конкурс проводит Благотворительный фонд В. Потанина при поддержке Министерства культуры РФ и оперативном управлении Ассоциации менеджеров культуры.
Что же такое проект "Нулевая верста"? Это  пеших прогулок-бесед для горожан и гостей города по Почтовому городку в Санкт-Петербурге. Прогулки по этому уникальному маршруту будут вести разные собеседники: почтовый служащий, зодчий, писатель, масон, дворник. Это будут групповые, индивидуальные, семейные, оздоровительные, спортивные, социальные, ориентированные на корпоративный туризм и пр. экскурсии в зависимости от запроса посетителей. Собеседника также выбирают посетители. Во время пешей прогулки-беседы он расскажет об исторических памятниках Почтового городка с позиции своей профессиональной деятельности. Особенностью данного проекта является постоянное общение в процессе прогулки, где можно не только насладиться рассказом собеседника, но и посетить вышеупомянутые музеи, а также Почтамт, где расположен обелиск «Нулевая верста», Дом архитектора, Дом композитора, Галерею авторских кукол, и другие исторические объекты в зависимости от темы беседы.  
Семинар организовывается сразу несколькими музеями - это уже упомянутый выше Центральныймузей связи имени А.С.Попова, Государственный музей истории религии и Музей В.В. Набокова, расположенных рядом друг с другом,  также примут участие студенты и преподаватели кафедры музейного дела и охраны памятников СПбГУ. 
 Цель семинара - исследование стратегий взаимодействия музеев и коммерческих структур сферы туризма и культурно-познавательного досуга. Научно-практическая дискуссия будет проходить в рамках следующих направлений: «физическое постижение» городского пространства; поиск новых форм и методов интерпретации и презентации культурно-исторического наследия; интеллектуальная прогулка как форма досуга; интеллектуальная прогулка как образовательный компонент; стратегии взаимодействия и партнерства науки, образования и коммерческих структур в сфере индустрии туризма и досуга; презентации новых городских пешеходных туристских маршрутов. В семинаре примут участие специалисты, сотрудники музеев, представители туристических фирм, экскурсоводы и методисты, сфера интересов которых связана с осмыслением теории, истории и практики сохранения культурного наследия Санкт-Петербурга. 

Контактная информация:
Адрес: Почтамтский переулок, дом 4 
Тел.: +7 (812) 323-97-28 доп. 119 
Моб. тел.: +7 (921) 631-79-73 
E-mail: Kharad@rustelecom-museum.ru 
Контактное лицо: Харад Екатерина 
Web: www.rustelecom-museum.ru 
Дневник проекта в Интернете




вторник, 16 февраля 2010 г.

Интервью с вервольфом

Накануне выхода «Человека-волка» корреспондент «Парка культуры» побеседовал с актером Хьюго Уивингом о любви к агенту Смиту, особенностях русского театра, борьбе со зверем внутри себя и особенностях жизни театрального актера в Голливуде.
В рамках мировой премьеры фильма «Человек-волк» в Москву прибыли исполнители главных ролей – Бенисио дель Торо, Эмили Блант и Хьюго Уивинг. Австралиец Уивинг сыграл в картине сыщика из Скотленд-Ярда Эбберлайна, который оказался невероятно похож на его самого знаменитого героя – защитника «Матрицы» агента Смита. Об этом сходстве и о много другом с актером побеседовал корреспондент «Парка культуры».
Я слышал, что вы прилетели в Москву раньше остальной команды и успели сходить во МХАТ. Что вы можете сказать об этом опыте? В чем разница между российской и австралийской театральной школой?
Это было великолепно! Я много читал о Станиславском и мечтал увидеть чеховские пьесы в том виде, в котором они задумывались. Это был действительно фантастический опыт. Было безумно интересно смотреть на российских актеров, пытаться понять принцип их игры и то, как они показывают чувства чеховских героев. Дело в том, что этой постановке уже 30 лет. У нас же репетиции занимают недель шесть, а каждая постановка идет один сезон – 7–9 недель. Дальше мы играем одну и ту же пьесу шесть дней в неделю, и каждый актер в этот период занят только в одной постановке. У вас меня больше всего поразило, что русские актеры работают каждый сразу над несколькими ролями. Мне было бы очень интересно пожить в компании нескольких героев сразу.
Ну а теперь давайте вернемся к кино. В одном из интервью вы говорили, что никогда не переедете в Голливуд, потому что не любите Калифорнию. Сейчас вы все больше снимаетесь в больших американских проектах. Не переменили своего мнения?
Я люблю Калифорнию, но очень не люблю Лос-Анджелес. Я никогда не перееду туда жить. Большинство голливудских проектов, в которых я занят, снимаются в Лондоне, Сиднее и Берлине. Только один раз я снимался в Лос-Анджелесе, но всего 3–4 дня. Везде, где я снимаюсь, – в Австралии, Америке и Англии – у меня есть агенты, и это избавляет меня от необходимости переезжать.
Съемки «Человека-волка» проходили в Великобритании. Что в этой истории, в этом персонаже вас так привлекло, что заставило улететь так далеко?

Я жил в Англии ребенком, и мои родители – англичане. Я очень хорошо знаю этот мир, так что я практически вернулся в родные места. Что же касается «Человека-волка», то мне стало интересно, в какой степени цивилизация отделяет нас, людей, от наших животных инстинктов и потребностей. И главное – как этот барьер ломается.
Мой начальник, когда узнал, что я буду брать у вас интервью, очень просил узнать, какую роль вы больше ненавидите – Элронда или агента Смита?
Почему ненавижу? Они оба мне нравятся, но агента Смита я люблю больше.
Поэтому Эбберлайн в «Человеке-волке» оказался так похож на Смита в XIX веке?
Удивительно, вы не первый, кто меня об этом спрашивает, но мне так совсем не показалось. Для меня на Смита скорее похож герой Бенисио. Я понимаю, что есть некоторое сходство. Эбберлайн – полицейский, детектив; Смит – тоже в некотором смысле представитель властей. Но Смит – это механическое существо, которое пытается подавить в себе эмоции, человеческое начало, так же, в сущности, как герой Бенисио подавляет в себе звериное начало.
В финале фильма оставлена возможность для сиквела, в котором главным героем вполне может стать Эбберлайн. Вам было бы интересно продолжить работу с этим персонажем?
Сам по себе сиквел, то есть превращение фильма в сериал, мне не слишком интересен. Мне будет интересно, если сценаристы придумают хорошую историю. Вообще, в «Человеке-волке» меня привлекают не спецэффекты, а психология – как меняется внутренний мир человека, укушенного оборотнем. И с этой точки зрения Эбберлайн мне, безусловно, любопытен. Я много думал о нем, и мне кажется, что мой персонаж ближе всего к зрителю, он ведет его по фильму, отчасти его глазами мы видим происходящее. Он все время сомневается, пытается разобраться, внести ясность. Самое ценное в этой роли для меня то, что в лучших сценах в нем оказывается важным не то, что он говорит, а то, чего он не договаривает.
Вы театральный, характерный актер. Каково быть им в Голливуде? Меняете ли вы что-нибудь в голливудских сценариях, чтобы придать герою глубину?
Да, я совмещаю работу в театре и съемки, большинство фильмов, в которых я снимаюсь, это небольшие картины. Но большие проекты мне тоже нравятся. Прежде всего, тем, что принуждают меня адаптироваться к непривычным обстоятельствам, мне нравится меняться. Что же касается работы над сценарием, то я считаю, что нельзя придумать себе роль. Для меня эта работа похожа на встречи с людьми. Я пытаюсь понять, о чем думает мой герой, почему он поступает так или иначе. Чем больше я читаю сценарий, тем глубже стараюсь проникнуть в природу характера, понять какие-то предпосылки. Не изменить его, но понять. Разумеется, иногда попадаются дурно написанные сценарии, в которых неплохо было бы что-то поменять. Но в таких картинах я предпочитаю не работать.
Оригинальная статья

Пушкин и в Африке - Пушкин:вечер поэта в посольстве Ганы

Памятник великому русскому поэту Александру Пушкину в скором времени появится в республике Гана. Россия передаст его в подарок африканскому государству. На презентацию уменьшенной бронзовой копии монумента в посольстве Ганы в Москве собрались российские актеры, художники, музыканты, представители африканской стороны и дипломаты.
Под ритмичный звук тамтамов собравшиеся цитировали излюбленные строки классика. Актер Гоша Куценко декламировал отрывок из поэмы "Руслан и Людмила", а цирковой дрессировщик Юрий Куклачев – "Евгения Онегина".
Скульптор Григорий Потоцкий, чьи работы Пушкина в бронзе установлены по всему миру, объяснил РИА Новости, для чего африканцам монумент великого русского поэта.
"Пушкин отправляется в Гану не просто так", - говорит скульптор. – "Для России поэт - "наше все", но там, в Африке, по сути, его историческая родина".
Инициативу российской стороны – установить бронзовое изваяние российскому поэту - поддержало правительство республики Гана.
Уже к концу этого года бюст Александра Пушкина появится и на африканском континенте.
"Для нас это большое событие", - говорит заместитель главы посольства республики Гана Доктор Алабу. – "Мы знали о существовании поэта Пушкина, что его корни уходят в Африку, но его стихи смогли услышать и выучить только в России".
Произведения русского поэта уже переведены на 52 языка мира. Специально для РИА Новости строки из знаменитого стихотворения Пушкина – "Я помню чудное мгновенье…" -  впервые прозвучали на акане – одном из восьми национальных языков народов Ганы. Оригинальная статья

четверг, 11 февраля 2010 г.

Да просто жалко человека ...

  

11.02.2010 20:06 : Британская полиция уверена в том, что известный дизайнер модной одежды Александр Маккуин покончил жизнь самоубийством

В полиции не рассматривают его смерть как подозрительную. Семья Маккуина обнародовала заявление, в котором отметила, что испытывает чувство опустошенности в связи с трагическими новостями. Между тем, историк моды Александр Васильев считает, что до самоубийство Маккуина довели наркотики. Как заявил Васильев в интервью радиостанции "Эхо Москвы", Маккуин был "одним из тех, кто блеснул и погас".
Напомним, Александру Маккуину было 40 лет.

В этот день рождения Макса Бекмана давайте вспомним ...

Ранним утром 27 декабря 1950 года мусорщик, убиравший 69-ю улицу в Нью-Йорке, наткнулся на тело лежащего навзничь мужчины. Мужчина был мертв. Мусорщик, присев на корточки, обшарил карманы пальто и нашел визитную карточку: Макс Бекман, художник...



Последние недели перед смертью Бекман работал над триптихом «Аргонавты». Он знал, что у него плохо с сердцем. Это побуждало его работать не меньше, а больше. Он хотел успеть. Но, как это часто бывает, грандиозный замысел раздражающе вяз в десятках живописных подробностей и деталей, каждую из которых Бекман вылепливал с напряжением и старательностью ученика: лира, лежащая на палубе, волосы Медеи, борода художника, водоросли, тень... У него не выходила голова того аргонавта, что стоит справа. 16 декабря, разъяренный собственной медлительностью, он бросил на страницу перекидного календаря несколько слов, написанных острым, раздраженным почерком: «Двенадцать часов над правой головой аргонавта — какой бред!» 17-го, страдающий от простуды, записал, что работал «четыре часа над смехотворной правой головой». 23-го возликовал: «Простуда прошла!», бросился работать, а вечером добавил: «...голова аргонавта... будь она проклята»... 24-го: «Я мертвецки устал... Аргонавты готовы — легкий дождь в Центральном парке».

В 1901 году Макс Бекман, семнадцатилетний ученик художественной школы в Веймаре, нарисовал странную картинку: автопортрет, на котором правый зрачок почему-то съехал в угол глаза, а рот разинут в вопле. Что он кричит? Отчего кричит? В картинке было какое-то жестокое уродство — уродство ужаса, овладевшего сознанием. Так кричат люди во власти страшного сна. Желая как-то связать свои видения с реальностью, он в 1909 году написал «Землетрясение в Мессине», а через три года — «Гибель «Титаника». Ни в Мессине, ни рядом с «Титаником» Бекман не был, но рисовал так, как будто был,— резкие, отчетливые, жутковатые сцены человеческой гибели. Уже тут виден его дар облечь сны в плоть и кровь и мясом наполнить каждую деталь. Вряд ли тогда, в начале века, он сам мог бы объяснить свой интерес к сценам смерти и насилия. Но нам, сейчас глядящим с этого берега века на тот, знающим о двух мировых войнах, о концлагерях и миллионах насильственных смертей, ясно: этот крик, это болезненное внимание к ужасному — предчувствие...

В 1914 году Бекман добровольцем пошел на фронт, санитаром в медицинский отряд. Ура-патриотом он не был. В «Письмах на войне», маленькой книжечке, изданной в 1916 году, он с усталой иронией писал о тех, кто «под пиво с музыкой» поет «Германия, Германия превыше всего». Не о победе для него шла речь, а о том, чтобы присутствовать при катастрофе, в кровавом ее эпицентре. Он делал зарисовки моргов. Анатомию человеческого тела он изучал в полевом лазарете. Он обходил палаты, где лежали люди после ампутаций и, глядя на них, понимал что-то такое о строении человеческого тела, чему не научишься ни в каких художественных школах. В глазах его был теперь тот самый крик, который он нарисовал еще в 1901 году,— крик сознания, не справляющегося с кошмаром. Это «Автопортрет в форме санитара», написанный в 1915 году: бледное, нездоровое лицо, невротический блеск в глазах. Его демобилизовали. После года на фронте он стал психически негоден для войны.

Но от войны он уже не излечился. Никогда. Последствия были необратимы: он не мог нарастить добропорядочные понятия о жизни, как наращивают жирок после лишений. Самые кошмарные юношеские фантазии и предчувствия, самые ужасные в своей осязаемости сны сливались с его опытом, полученным на полях Восточной Пруссии и Фландрии, «Может ли так быть,— спрашивал он сына в письме в 1949 году, когда кончилась уже и вторая мировая, бывшая еще страшней первой,— что имеешь боли, обусловленные душевными ранами, полученными в военное время?» Всякое время было теперь для Бекмана военным, хотя войны как таковой нет на его полотнах. Но она все-таки есть, она незримо стоит за окнами, задернутыми занавесочками, она стоит за холстом и нависает над всем изображенным огромной тенью. Почему так часто лица на картинах Бекмана исполнены смутной, неосознанной тоски? Чего боятся, отчего тоскуют люди на картинах Бекмана? Они боятся чего-то, что гигантским локомотивом налетает из тумана, окутывающего мирок настоящего, боятся будущего кошмара, который живет в их снах. Бекман думал о войне, даже когда рисовал что-то совсем другое. В 1940 году, в эмиграции, в Голландии, на пустом пляже, опутанном колючей проволокой, он рисовал чаек. «Чайки — это летчики,— сказал он сыну в своей обычной отрывистой манере.— У вторжения нет никаких шансов на успех». Он говорил о готовящемся вторжении Гитлера в Англию — Гитлера, от которого он бежал...

Насилие было постоянной темой Бекмана. Когда правые офицеры в 1918 году убили Розу Люксембург, он в подробностях изобразил все происшедшее в серии литографий под названием «Ад» и с издевкой написал на первом листе: «Недовольные могут получить деньги назад». Эта война, продолжающаяся после войны, это вечное убийство, совершающееся в жизни, были ежедневным кошмаром для Бекмана, который сам себя называл «неврастеником». Он мог на время изгнать кошмар из души, нарисовав его. «Еще раз,— записывал он в полночь 8 сентября 1940 года,— все, что я сделал и создал, это только сброшенные оболочки моей жизни»,— оболочки, под которыми он обнаруживал все то же, всегда все то же: одиночество и тоску, «депрессию и дикое самоощущение», тягучий и трудно выражаемый на полотне сон, похожий на явь. Жизнь была для Бекмана неразгаданной тайной. Его картины — всегда больше, чем слепок с места и времени. Он пытался проникнуть за место и время, понять, что стоит за событием, за человеком.

Проникнуть туда, в это за, было немыслимо трудно. «Если хочешь понять невидимое, проникай в видимое как можешь глубже» — вот было правило Бекмана. Это значило глазами врабатываться во всякую жизнь — в рыбу, в птицу, в человека. Птицы его особенно восхищали. Вся красочность мира была сосредоточена в них, в этих голубых какаду и черных попугаях, которых он видел скачущими с ветки на ветку в зоопарке голландского города Дерентвин. Цвет для Бекмана был не аналогом чувства, а самим чувством. «Едва только я подумаю о сером, зеленом и белом или о черно-желтом, серно-желтом и фиолетовом, как меня охватывает трепет сладострастия»,— писал он, вылепливая мощные руки и ноги своей «лежащей женщины». Но массы плоти и густые лужи цвета, как бы ни восхищали они его, никогда не были для Бекмана самоцелью, концом движения; отдав им должное, он стремился дальше, глубже, к скрытому под ними маленькому трепещущему язычку духа. Отгадывать вещи. Откапывать смыслы. Этот ежедневный пробив вглубь отнимал у него все силы. Он уставал, как горняк в шахте. «Устал как полумертвый, весь день писал — в остальном буря и дождь и плохое настроение»,—записывал он в дневник. «Пьян от усталости и не могу спать». «Работал до обморочного состояния». «Усталость на два дня, после того, как интенсивно поработал один». И добавлял не без юмора: «Хотел бы знать, почему живопись такое утомительное занятие. Всего-то немного мажешь краской...»

Сегодня и вечность, реальность и сон каким-то зыбким и завораживающим образом перетекали друг в друга на полотнах Бекмана. В картинах Бекмана есть вечность, хотя в них нет холода и пустоты абстракции: это происходит сейчас, но это происходит всегда, это снится, но это будет. Ужас страшного сновидения оказывается ужасом фашизма. На картине «Птичий ад» ядовито-желтые и фосфорно-голубые птицы терроризируют людей, которые в ужасе вздели вверх руки и кричат, раскрыв рты. Пытка: птица ножом полосует лежащего человека. Но все это — по периферии полотна, а в центре, предвещая еще больший кошмар, вылупляется из яйца зловещая птица-матка, птица-ведьма, птица-физическое воплощение смерти. Это гарпии из мифа или штурмовики Рема из соседнего дома? Откуда вырвался этот дикий выводок — из убогих условий социальной жизни или из нашего подавленного подсознания? Сам Бекман чаще всего молчал в ответ на такие вопросы. «Художник рисует, а не болтает» — такая была у него присказка. В этом большом, по-медвежьи грузном человеке был глубокий пессимизм, замыкавший ему уста. Перед собственным вселенским пессимизмом он казался самому себе маленьким и смешным. «Запертые, как дети, в темной комнате, мы сидим и ждем, пока нам откроют двери и поведут на казнь, на смерть». На фоне этого — что значили все его мучения, все его сомнения, вся его живопись? Он не очень-то верил в счастливые исходы и собственное величие. «Старый осел», «старый клоун» — называл он себя. И даже «маленькая блоха».

Люди на полотнах Бекмана противоречили нацизму тем, что были не такие. «Третий рейх» требует от искусства чистоты, прилежания и умения»,— писала 18 июля 1937 года «Берлинская иллюстрированная газета», публикуя то, что в аршинном заголовке называлось «Произведения, пролагающие путь для немецкого искусства». В числе других тут была картина художника Эбера «Последняя граната» — воин в каске рвет чеку, взрывая себя и врагов. Лицо его исполнено суровой и мужественной красоты — красоты подвига. Он не знает ни тоски, ни сомнений, ни страха—даже страха смерти. Вот на кого должна походить немецкая молодежь!.. У Бекмана тоже была своя «граната», нарисованная еще в 1915 году. Ломкие, уродливые фигуры, отбрасываемые взрывом на край холста, оскаленные зубы, темные глазницы, торчащие руки и ноги... Нет ничего красивого или мужественного в этом зрелище разносимых на клочки людей. Такая живопись нацизму была не нужна — на ней нельзя было воспитать поколение бесстрашных героев. В брошюре «Немецкое искусство и выродившееся искусство», изданной в Мюнхене в 1938 году, было сказано, что «едва ли существует хоть одна картина большевика от искусства Бекмана, которая не представляла бы из себя подлости». Он воспринял это спокойно — во-первых, потому, что ничего хорошего от нацистов не ждал, а во-вторых, потому, что ничего хорошего не ждал и от жизни. Со стойкостью, следовавшей из полного осознания себя и судьбы, он писал, что «я больше не подхожу к новому казарменному миру...». При этом он ни от чего не отрекался. «Всю мою жизнь я старался искать свое «я». И от этого я не отступлюсь, и не будет никакого нытья о пощаде и жалости, и пусть я во веки веков поджариваюсь на огне. И у меня есть права».

В Голландии, в эмиграции, он прожил всю войну. С женой он предпринимал долгие велосипедные прогулки. Он гулял по пустынным пляжам, всматривался в серую даль воды — до тех пор, пока немцы не объявили пляжи «запретной зоной». Возбужденный газетными новостями, Бекман ходил по узким средневековым улочкам Амстердама, громко стуча по булыжнику своей неизменной толстой бамбуковой палкой. Его жена, Кваппи, уговаривала его не курить, не пить, не работать так, как он работал—тяжело, без перерыва. Но он все равно боролся со своими полотнами в просторном и прокуренном помещении бывшего табачного склада, где у него была мастерская. Как бы далека ни была война от Голландии, для Бекмана она была так же близка, как прежде,— катастрофа происходила не вокруг него, а в нем. По ночам он не спал, прислушиваясь к гулу идущих на Берлин американских бомбардировщиков. Слов не было. Вместо слов он ставил в дневнике тире, ставил восклицательные и вопросительные знаки, наращивая их количество — немой крик: «II??!!??». «Непросто высоко держать голову во всех этих условиях, и это чудо, что я еще вообще существую». Все-таки он держал голову высоко — «как утопающий». Война, которую Бекман в эти годы называл по-голландски «оор-лог», диковатым языческим словом как бы подчеркивая жестокость и бред происходящего, как и прежде, причиняла ему физические мучения. Мучительно быть немцем в годы Освенцима. У него болела голова, скакал пульс, что-то неладное происходило с сердцем. Пытаясь понять, что происходит в жизни и какова природа той ужасной жестокости, что захлестнула XX век, он целыми днями, запойно читал «Бесов» Достоевского — ив итоге, как когда-то на фронте, срывался в нервное расстройство, так и не найдя ответов на свои вопросы.

Нужда все время держала его за горло. Бекман ходил на рынок продавать кольцо и меланхолически записывал: «Можно экономить и тогда что-нибудь позволять себе, и можно проматывать деньги и тем самым тоже что-нибудь позволять себе. И то и то вместе не выходит». Это, может быть, одна из самых длинных фраз в его дневнике. Бекман писал невероятно скупо, телеграфным стилем, в котором все-таки умудрялся выражать самоиронию: «Холодной темной ночью — домой, держал большую речь — ну да — и так далее». Этими короткими «ну да», «нда» усыпан его дневник. Его фразочки похожи на точно воткнутые булавки: «Дни бегут — куда?», «Мир становится все более гротескным», «Пессимизм», «What about cigarettes?» и «Чего же ты, собственно, хочешь, старый осел?» Что бы там ни говорили 21 Кваппи и врачи о его сердце и вконец растрепанных нервах, он работал. «Ничего не важно, кроме работы!» Работа была крепостью, которую он построил себе посредине Апокалипсиса,— крепостью, в которой нельзя было укрыться. «Да, да, я знаю, что приходит конец и мне и Германии — чем тут поможешь и спасешь...» Это он писал весной 1945-го. Война шла к концу, а Бекман никак не мог смириться с мыслью, что выжил. Выжить — это было противоестественно в век промышленного превращения человека в мыло. Кваппи говорила о планах на будущее. «Если только в последний момент мне не свалится на голову бомба или кирпич»,— отвечал он.

В первый послевоенный год его живопись «открыл» американский торговец картинами Курт Валентин. Валентин устроил выставку-продажу в Нью-Йорке, и все картины были распроданы. «Даже два портрета и голландский ландшафт... до сих пор не переживал ничего подобного!» — удивлялся Бекман. Картины его ярко и мощно ворвались в послевоенный мир — они доказывали людям, что диктатура, при всем своем могуществе, не способна переделать на свой лад художника, с его двумя кисточками и коробкой красок. Эти картины, рождавшиеся на голландском чердаке в дни битвы под Москвой и взятия Берлина, упорно говорили людям правду о них самих — ту правду, которая не каждому приятна и которую человек скорее готов признать относительно другого, чем относительно себя... Теперь у Бекмана были деньги и слава, и он, всегдашний пессимист, вдруг с тщеславным и наивным удовольствием записывал в дневник, что о нем говорят, будто он принадлежит к четырем или пяти лучшим художникам своего времени. Самоирония, впрочем, не позволяла ему очень уж увлекаться этим. «В «Тайме» репродукции и рецензия. Довольно потешно, но — должна же что-то иметь и женщина, убирающая клозетт в Ча-тауге». Начались интервью. «Метод?» Художник качает головой. «Нет, у меня нет метода. Рецепта нет...»,— сказал он Дороги Зеклер из журнала «Новости искусства». Но потом вспомнил — а ведь кое-чему он все-таки научился за сорок пять лет работы! Надо ставить картины вверх ногами. «Поставить картину вверх ногами — это проверка равновесия композиции. Если что-то не так, то это сразу видно. Любое великое полотно прошлого выдерживает эту проверку...» Цели, цели, какие у него цели? «Современное сделать вечным и вечное современным».

Он искал форму, в которой мог бы связать воедино сегодня и вечность, духовное и материальное. Этой формой был триптих. В Америке, куда он перебрался после войны, Бекман обдумывал и писал «Аргонавтов». Замысел был грандиозен — триптих площадью примерно шесть квадратных метров, на трех створках которого должна была уместиться вся жизнь человечества. Сюжет прорастал из снов. «Мне снились аргонавты! — воскликнул он однажды утром, когда жена разбудила его.— Это были фигуры с моей картины, они вдруг ожили — это было очень необычно, как-то жутко и тревожно,— странно, ничего такого со мной еще не бывало». «Аргонавты», подводившие итог его жизни, как ни удивительно, оказывались вовсе не мрачными — во всех трех частях царит светлый, сдержанно-жизнелюбивый колорит. Тут нет ни войны, ни насилия, ни смерти. Это та вечная, ни на секунду не умирающая, ничем и никак не побеждаемая жизнь, которая за всеми концлагерями, над всеми убийствами и насилиями,— жизнь, исполненная творчества и приключений. На центральной части изображены два юноши, стоящие на палубе корабля — загар и соль на их стройных обнаженных телах. Это — аргонавты, отправившиеся в путь за таинственным золотым руном, и это — вечно нарождающаяся молодость, пускающаяся в плавание наудачу. Из глубины моря поднимается к ним на палубу обросший бородой, старый как мир бог Нептун: он подскажет им курс, он поможет им, как всегда смелым помогает судьба. Они, эти двое молодых аргонавтов, в центре триптиха и в центре жизни, они, пускающиеся в путь, ищущие руно на далеких просторах морей,— главные герои жизни, главные действующие лица истории. Слева от них — художник, рисующий Медею. Справа, плотно заполняя пространство пюпитрами, инструментами, лицами и руками, играет небольшой камерный оркестр. Что он играет? Что написано на нотах? Привыкшие к ребусам Бекмана люди и тут искали загадку, но ее не было. «Это просто хор»,— сказал он. Хор, который всегда сопровождал действие в греческой трагедии.

К рождеству 1950 года «Аргонавты» были в общем и целом закончены — оставалось переделать и перебороть несколько никак не удававшихся деталей. 25 декабря Бекман дал себе день отдыха и гулял в небольшую метель, а вечером, желая отвлечься, пошел в кино. 26-го, в предпоследний день его жизни, с утра до вечера валил снег. Бекман стоял у триптиха и работал. «Опять работал над головой аргонавта... Кваппи сердится». Она сердилась оттого, что он не слушался ее и врачей, предписавших размеренный и неутомительный образ жизни, необходимый для того, чтобы сердце протянуло.

Сон, начавшийся

Плачем и окончившийся

Плачем смерти,—

Сон жизни, ты

Приснился мне весь.

(Из дневника Бекмана, без даты.)


Чудесная статья найденая мною на сайте:

http://www.peoples.ru


вторник, 9 февраля 2010 г.

Берлинский кинофестиваль

 

         За последнее время так много говорят и пишут об  "Оскаре", что открывающийся вскоре Берлинский кинофестиваль - один из крупнейших и авторитетнейших в мире - как событие ушел в незаслуженную тень. Конечно же обусловлено это  - далее цитата из Wикипедии - "В Берлине в наибольшей мере, чем на других фестивалях представлены фильмы категории «не для всех» — так называемое «интеллектуальное кино». Фильмы Ингмара Бергмана, Микеланджело Антониони, режиссёров французской "новой волны" Жан Люка Годара, Клода Шаброля имели в разные годы большой успех на Берлинском кинофестивале."
Так что если считаете себя интеллектуалом - поинтересуйтесь хоть конкурсной программой Берлинале ( его еще и так называют ). К тому добавить стоит, что проходить он будет, как всегда в последние годы с 11 по 21 февраля 2010 года по адресу Берлин, дворец Берлинале,адрес: Марлен-Дитрих-Плац, 1.